В подвале тихо. Тихо настолько, что поначалу звенит в ушах от этой тишины – вокруг только лишь чистый белый шум, давящий на перепонки. Но, как из темноты постепенно проступают неясные очертания предметов, так и среди этой тишины с каждой секундой проявляются малейшие звуки, цепляющие слух.

Тишина – и едва слышный шорох шагов резонирует от стен.
Тишина – и где-то наверху капает кран на кухне.
Тишина. И собственное дыхание на какой-то краткий миг кажется оглушительно громким.

Эбигейл не ощущает в себе ни малейшего шевеления липкого вязкого страха, когда смотрит долгим немигающим взглядом на труп, не в силах разорвать зрительный контакт с мертвыми глазами. Только лишь какое-то смутное и навязчивое чувство дежавю – все это уже когда-то было, воспоминания все еще свежи и вряд ли когда-нибудь станут мутными и блеклыми. Они всякий раз расцветают яркими красками где-то на задворках сознания, мелькают на периферии, заставляя нервно передергивать плечами в тщетной попытке отделаться от этого наваждения. Но едва ли это у нее получается.
Беверли Катц – так раньше звали то, что теперь лежит на столе. В голове у Эбигейл вдруг проскальзывает мысль о том, что нужно иметь до крайности атрофированное чувство самосохранения, чтобы вот так просто вломиться в дом доктора Лектера, человека, которого, судя по всему, та считала виновным в ужасных преступлениях. Она действительно думала, что сможет выбраться отсюда живой? Что сможет бесследно испариться, не оставив никаких подозрений? Что все будет вот так просто?

Вопросы сталкиваются друг с другом, завихряются в голове.
А в ответ звенит, трезвонит, надрывается тишина.

Эбигейл в это время пытается отыскать у себя зачатки хоть каких-то эмоций, хоть что-то – но она глядит в это застывшее лицо, смотрит в эти пустые глаза, а внутри ворочается пустота. Такой же белый шум, что мягко обволакивает со всех сторон. Ей казалось, что внутри нее шевельнется хоть что-то при виде мертвой Беверли Катц – была в этом уверенна. Но ничего не отзывается в ее сознании, не ворочается вязким тугим комком страха в животе.
Эбигейл краем глаза замечает движение где-то рядом, слышит тихие шаги, но не оборачивается – потому что и так знает, кому они принадлежат. Она все так же продолжает всматриваться почти невидящим взглядом прямо перед собой, будто бы о чем-то задумавшись, но спустя несколько секунд это оцепенение отступает, и Эбигейл с трудом подавляет в себе желание передернуть плечами – уж слишком бы этот жест походил на нервный. Нервничать абсолютно ни к чему, а тем более сейчас, в присутствии мертвой Беверли Катц. И вполне себе живого доктора Лектера.
– Значит, теперь нужно от нее избавиться, – не то вопрос, не то утверждение, что-то на грани того и другого – но все равно это звучит как-то бесцветно и стеклянно, будто бы вот-вот отзвук ее голоса разобьется о стены, разрушая тишину и заставляя ту распасться на атомы.
Ощущение дежавю с каждой секундой становится все более навязчивым, а отголоски прошлого, померкшие и стершиеся как будто бы снова дают о себе знать.
«Почтить каждую ее часть», – проносится в голове со скоростью света голосом ее мертвого отца, и Эбигейл кажется, что она почти слышит его голос над самым ухом. Что она почти может представить себя в той охотничьей хижине, в которой всегда пахло сыростью – но было в этом запахе еще что-то, что Эбигейл всегда силилась определить, но ей это так никогда и не удавалось.
– Почтить каждую ее часть, – добавляет она, только спустя пару секунд понимая, что произнесла это вслух, и, наконец, оборачивается, глядя на доктора Лектера.

Ощущение дежавю отчаянно не желает отпускать – он не растворяется в воздухе, оставляя после себя легкий налет где-то на периферии сознания. Сейчас это чувство отчаянно вопит где-то над самым ухом, заставляя раздраженно и как-то нервно передергивать плечами, заполняет собой все пространство, как какой-нибудь едкий удушающий газ, который затрудняет дыхание.
Первый порыв беспомощный и вполне закономерный – просто сжаться в комок где-нибудь в углу, обхватить колени руками и пробыть в таком положении лет сто, потому что воспоминания невыносимо давят на грудь, давят на плечи. От них закладывает уши, выворачивает наизнанку – Эбигейл делает глубокий вдох, но тот застревает где-то в солнечном сплетении, и ощущение такое, как будто бы ударили под дых со всей силы.
Но окружающая реальность вновь проступает из этого густого тумана воспоминаний и ощущений, как только в сознание проскальзывает чужой голос. Он не врывается резко и неожиданно, и потому от него становится как-то иррационально спокойно.
Сейчас страх отступает куда-то очень далеко – не на второй план и даже не на третий. Он даже не таится, как обычно, за углом, чтобы вылезти в самый (не)подходящий момент и снова поставить все верх дном.
Нет, Эбигейл не боится того, что кто-то посмеет ей навредить – уж точно не здесь. Она не боялась даже в тот момент, когда однажды услышала приглушенные звуки выстрелов – лишь слегка шевельнулось где-то внутри липкой тревогой, да и только. Теперь-то уж точно для страха нету вакантного места, ибо его вытеснили другие ощущения и чувства.

Вместо страха – почти спасительная пустота.
Вместо тревоги – почти безмятежное спокойствие, растекающееся по венам и заполняющее легкие, как гелий заполняет воздушный шарик.

Она – будто бы этот самый воздушный шарик без установленного срока годности. Но, кто знает, насколько еще этот шарик хватит. Эбигейл старается об этом не думать. По крайней мере, не слишком сильно.

Пониженную температуру в подвале она ощущает только лишь в тот момент, когда ладонь обжигает холод скальпеля. Она не привыкла держать его в руках – слишком тонкий, слишком изящный, и почему-то не верится, что тот сможет филигранно разрезать человеческую плоть, оставить на ней яркий росчерк – намного более яркий, чем оставляет кисть на белоснежном холсте.
Значит ли это, что Беверли Катц – ее холст? Эбигейл никогда не умела хорошо рисовать, но, может, не поздно научиться? До этого ей с легкостью давались лишь широкие и грубоватые мазки отцовского охотничьего ножа – теперь в ее руках инструмент, требующий гораздо более отточенных и выверенных движений.
В сознание вновь прорывается чужой голос, но она так и не может до конца определить, кому же тот принадлежит – доктору Лектеру или же ее покойному отцу, который захотел навестить ее в такой момент. Уже знакомое чувство дежавю снова слабо шевельнулось, но тут же затихло. А Эбигейл лишь молча кивает в ответ и делает глубокий вдох.

Перчатки облегают, как вторая кожа, но в них все равно непривычно – от них пахнет аптекой, а еще они тихо поскрипывают, и этот звук слегка раздражает. Металл скальпеля холодит кожу даже через латекс, но не так сильно, как без них. В конце концов, тот вскоре нагревается от контакта с пальцами.

Эбигейл знает, что на нее смотрят – смотрит – и она ощущает этот взгляд на себе, пусть тот даже и не слишком навязчивый. По крайней мере, с этим взглядом она чувствует себя немного более уверенно, и это не дает нервозности отдаваться в кончиках пальцев. Рука должна быть твердой.
Она удобнее перехватывает скальпель, склоняясь над телом – пара секунд тянется, как пара световых лет, и на бледном полотне кожи расцветает тонкий длинный надрез вдоль грудной клетки. Это не то же самое, что использовать нож, и вероятность повредить что-нибудь ненароком мала, но все же все равно есть.
Эбигейл медленно выдыхает, только сейчас замечая, что все это время задерживала дыхание, и поднимает взгляд на доктора Лектера, ожидая то ли дальнейших указаний, то ли одобрения.

Отчего-то именно в этот момент Эбигейл вспоминает о том, как в классе восьмом – или седьмом? – на одном из уроков биологии проходили строение земноводного с дальнейшим препарированием лягушки. Она вдруг вспоминает, как кривились от отвращения ее одноклассницы – сама же Эбигейл не чувствовала ничего, что было бы хоть сколько-нибудь похоже на отвращение, когда смотрела на лягушку и когда держала ту в руках. Она не знает, почему в памяти всплывает именно этот момент, но, хоть и ассоциация с тем, что происходит сейчас, не слишком явная, однако же вполне себе очевидная.

Беверли Катц не похожа на лягушку, но ее кожа такая же холодная и как будто бы липкая – но, наверное, так ощущается из-за латекса перчатки. Тело Беверли Катц намного превышает по размерам тело лягушки, но от этого даже намного удобнее – тут уж точно не ошибешься с разрезом.
Для того, чтобы полностью обездвижить лягушку, нужно заранее просчитать, в какую точку воткнуть булавку и тем самым поразить центральную нервную систему. Эбигейл всегда боялась ошибиться на этом моменте, не под тем углом воткнуть булавку в голову лягушки – потому что при этом нервная система будет поражена лишь частично, и животное может начать дергаться прямо под скальпелем, судорожно пытаясь вырваться на свободу. Намного лучше, когда жертва совершенно обездвижена, а в идеале – не чувствует абсолютно ничего. Это почему-то снимает часть ответственности и не дает отвлекаться на всякие мелочи. Малодушие в чистом виде, но Эбигейл ничего не может с собой поделать – это малодушие замедляет срывающееся сердцебиение и сбивчивое дыхание. Блокирует страх напрочь. Так спокойнее. Относительно спокойнее.
Беверли Катц не чувствует ничего. Она не двигается, совершенно безучастная к тому, что сейчас происходит – и потому Эбигейл может смотреть на нее открыто и бесстрастно. Только вот вряд ли удастся что-нибудь разглядеть на глубине этих мертвых глаз – только бескрайнюю бездну, черную пустоту, которая грозит засосать, поглотить, если вдруг задержаться на ней взглядом чуть дольше, чем нужно.

Но ни к чему бояться мертвых – у Эбигейл перед ними есть явное преимущество, с какой стороны ни посмотри.

Она отдает скальпель и чуть отступает в сторону, уже наблюдая за тем, как четко и выверено чужая рука разрезает скальпелем кожу. Это все кажется настолько обыденным, что даже поражает сперва, пробираясь под кожу едкой тревогой. Все слишком обыденно. Так, что Эбигейл приходится сделать глубокий вдох и прикусить щеку изнутри – чтобы осознать до конца, что это не сон, а самая что ни на есть реальность.
Скрип перчатки под пальцами. Едва слышимый звук дыхания. Холод подвала. И тихий спокойный голос, за который Эбигейл пытается ухватиться, как за соломинку. Это все – реальность. Живая, настоящая и отливающая разными цветами.
Она цепляется за чужой взгляд – не такой, как у Беверли Катц, но этот тоже может утянуть в бездонную черную дыру. Но оттуда больше не будет никакого исхода. Эбигейл знает, что ей ничего не грозит, однако все равно борется с внезапным желанием отвести взгляд в первую долю секунды.

Но не отводит.

– Имена? – переспрашивает она и, задумавшись, переводит взгляд на свои ладони, обтянутые латексом – на безымянном пальце правой руки осталась капелька крови, которая резко и кричаще контрастирует с перчаткой. Эбигейл растирает ее большим пальцем и вновь поднимает взгляд, внимательно наблюдая за тем, как скальпель в чужой руке вспарывает кожу. Собственный голос вдруг кажется ей каким-то чужеродным и незнакомым.
– Например, – она чуть склоняет голову вбок, следя за тем, как расцветает яркими алыми росчерками тело Беверли Катц, – например, Фредди Лаундс. Гиена, которой все равно, на что кидаться. Главное – заполучить свое и неважно, какими способами, – Эбигейл делает паузу, задумавшись на несколько секунд, а затем продолжает, глядя на доктора Лектера. – А можно ли назвать ФБР одной большой жирной свиньей? В меру разборчивой, даже проницательной, но иногда трусливой и нерешительной?

Наблюдать за людьми было тем, что всегда давалось Эбигейл с легкостью. В какой-то степени это было наиболее выгодной позицией, потому как в большинстве случаев эти наблюдения были плодотворны и полезны. У нее в голове словно бы существовала особая тетрадка, в которую Эбигейл то и дело вносила пометки. Порой она откладывала ее на какую-нибудь самую дальнюю полку, могла ненароком завалить чем-нибудь незначительным – но в тот или иной момент, когда это было особенно необходимо, она доставала эту тетрадку – немного потрепанную, помятую, с загнувшимися уголками – и пролистывала ее, находя среди всех записей именно ту, что нужна была в данный момент.
Наблюдать за людьми было… занятно. По большей части те и не подозревали о том, что за ними ведется пристальное наблюдение – оттого и не опасались раскрываться, обнажать свои едва прикрытые раны и болевые точки. Ужасная неосмотрительность, которая однажды может стоить и жизни. И, раз за разом замечая, как люди вокруг повторяли одни и те же ошибки, раскрываясь всем подряд и обнажая собственную душу, Эбигейл напротив – научилась закрываться ото всех, показывая лишь часть или не показывая ничего вовсе. Или показывать то, что люди ожидали увидеть в ней – в большинстве своем это читалось во взгляде, прослеживалось в малейших внешних реакциях и просто не могло остаться незамеченным.
Наблюдать за людьми стало для Эбигейл неким хобби, невинным увлечением – как многие коллекционируют марки, так и она – коллекционирует в своей подсознательной тетрадке наблюдения за людьми; как многие занимаются рисованием, так и она – зарисовывает на полях чужие эмоции.

Она знала, что в какой-то момент все эти накопленные записи не пропадут просто так впустую; что однажды она сможет поделиться хоть с кем-нибудь своими наблюдениями и не встретить осуждения в ответном взгляде – и, в конце концов, этот момент настал.
Глухо захлопывается крышка морозильный камеры, отдавшись едва слышимым эхом, а холод подвала остается позади, скрипнув напоследок дощатой ступенькой под ногами.

На кухне жарко – или же так просто кажется на контрасте. Иногда в такие моменты Эбигейл закрывает глаза и на какую-то ничтожную долю секунды представляет ту, свою прошлую жизнь, которая, кажется, была миллион лет назад. Но с каждым разом это удается все труднее и труднее – словно бы окружающая действительность наслаивается с каждым разом все сильнее, оставляя прошлое маячить где-то далеко позади. С какой-то стороны это немного удручает, заставляет замереть в нерешительности, но с другой – Эбигейл понимает, что оборачиваться назад – бессмысленно и глупо. Потому и продолжает идти вперед, пусть даже темнота вокруг только лишь сильнее сгущается.

И вместо того, чтобы предаваться ненужным воспоминаниям, Эбигейл вновь пытается наблюдать – за доктором Лектером. И в случае с ним – именно «пытаться». Но это даже вдвойне интереснее, чем с обычными людьми. А иногда – именно вот за такими незамысловатыми разговорами – эта плотная завеса слегка приоткрывается, позволяя узнать крупицу чего-то нового.
– Нет, как-то не приходилось. Мама все хотела отправиться в Венецию, но… Как-то не сложилось в итоге, – произносит Эбигейл, замечая вдруг, что голос не дрожит при воспоминаниях об этом, но звучит как-то глухо, а внутри будто бы непроглядная, спокойная пустота. Нож в руке нарезает овощи споро и как-то привычно – уже на автомате, машинально, на уровне рефлексов. И затем останавливается на несколько секунд – теперь голос звучит не так пусто и гулко, оживленный вдруг пришедшей в голову мыслью.

– А разве не верно то, что если о секрете знают двое человек, то это уже перестает быть секретом? – вопрос замирает в воздухе вместе с пристальным взглядом и застывшим лезвием ножа над разделочной доской.

Последние несколько лет тайны были неотъемлемой частью жизни Эбигейл. Они бережно складывались где-то на задворках сознания, туда, куда не было доступа для всех остальных людей – или же если и был, то только для тех, кого можно было посвятить в эти тайны. Но таких, как правило, почти не было.

Почти.

Эбигейл привыкла к тому, что эти тайны всегда сваливались на эти задворки беспорядочным ворохом – просто потому, что иногда не было времени разобрать все это, разложить по полочкам и привести в порядок. В общем-то, жизнь Эбигейл все это время напоминала забитый всяким хламом гараж, который и некогда разобрать, и жалко выкинуть одним махом все ненужное, пусть даже это ненужное весило несколько тонн и мешало двигаться дальше. Так и получалось, что приходилось почти перманентно жить с этим грузом – в какие-то моменты его тяжесть почти не ощущалось, но иногда это все накатывало девятым валом, почти сваливая с ног и не давая и шагу ступить. Да и места на этих самых задворках было не так уж и много – но что-то мешало избавиться хотя бы от части всего этого количества груза.
Только в последнее время удалось как-то разобрать эти завалы, кое-как рассортировать и разобрать это. Что-то отбросить за ненадобностью, что-то оставить лежать в самом дальнем углу, а что-то и вовсе сжечь, рассеивая прах по ветру.

Теперь Эбигейл не чувствует такую тяжесть – по крайней мере, она не ощущается настолько сильно.
Все потому, что теперь есть тот, с кем эту тяжесть можно разделить. И с этим осознанием и дышится как-то легче.

Равноценный обмен в чистом виде.

Она наблюдает за чужими действиями и жестами – наблюдает, но на этот раз просто потому, что это в какой-то мере успокаивает. Она вслушивается в чужой голос и пытается уцепиться за него – как корабль выхватывает в темноте отсвет маяка. Ей просто нужно то, за что можно ухватиться в тот момент, когда со всех сторон подступает и мешает вдохнуть полной грудью.
Эбигейл почти машинально протягивает руку за бокалом – аромат чувствуется даже на таком расстоянии – и с несколько секунд она просто рассматривает вино сквозь стеклянные стенки, попутно не переставая слушать то, что говорит доктор Лектер.

Медицина, искусствоведение… Она уже давно не мыслит в такой далекой перспективе, да и не эта тема в данный момент привлекает ее внимание. Эбигейл еще несколько секунд прокручивает бокал, заставляя жидкость на дне тихонько колыхаться.

– Всем троим? – переспрашивает она, глядя на Ганнибала из-за бокала. – Значит, Уилл тоже? Он уже знает об этом?
В голове будто бы щелкает тумблером, но голос остается почти таким же – только что-то едва заметно звенит недосказанным и блестит в глазах.