Страх иногда толкает на неожиданные поступки, побуждает к принятию внезапных решений, порой искривляя сознание до неузнаваемости. Для Эбигейл Хоббс страх стал катализатором, тем, что она, в конце концов, смогла обернуть в свою пользу, умело направляя его в нужное русло, пусть сама она до последнего не осознавала этого, действуя скорее по наитию, опираясь на какие-то почти первобытные инстинкты. Выжить во что бы то ни стало – эта установка прочно въелась под кожу, отпечаталась каллиграфическим почерком на внутренней стороне черепа, определяя в дальнейшем ее жизнь.
Внутри Эбигейл как будто бы сосуществуют две крайности – именно сосуществуют, а не сочетаются, потому что одна то и дело норовит вытеснить другую, всеми силами пытаясь одержать верх и занять главенство. Тонкий расчет, практичность и здравый холодный рассудок против смятения, растерянности и липкого страха, то и дело сжимающего легкие своими костлявыми скрюченными пальцами. Она научилась заглушать в себе этот страх, задавливать его еще в самом зародыше, умом ясно понимая, что именно этот самый страх сковывает, ограничивает в действиях, не давая здраво мыслить и оценивать ситуацию. Однако порой он все-таки одерживает верх – и тогда легкие сжимает сильнее, сознание мутится, и в него немилосердно и бесцеремонно врываются путаные и хаотичные сны, которые отбивают всякое желание спать и вообще когда-либо закрывать глаза хоть на минуту.
Однако, несмотря на это, Эбигейл имеет почти филигранный талант воздействия на людей. Игра на чужих эмоциях и чувствах, поиск болевых точек и рычагов давления – все это происходит как будто бы само по себе, и порой даже сама Эбигейл не осознает, когда начинает эту игру. В какой-то момент она сама перестает ощущать ту границу, что разделяет имитацию и настоящие чувства, то место, где заканчивается умелый расчет и начинаются истинные эмоции. Эбигейл умело переключается между этими двумя состояниями, мгновенно меняя маски – и ее даже трудно уличить в фальши и неискренности, потому как все это выглядит слишком естественно, слишком взаправду.
Несмотря на то, что порой действует хаотично и непоследовательно ввиду недостаточного опыта, в критические моменты Эбигейл умеет в считанные секунды брать себя в руки – в такие моменты в ход идет расчетливость, собранность и трезвый ум, на грани внутренних инстинктов и потаенных рефлексов. Это – почти тоже самое, что и охота. Как выстрел между ударами сердца, на полувыдохе. Освобождать свой разум – только белый лист, чистый холст, на котором багровыми росчерками проступает изображение. Именно этому ее и учил отец. Игра на выживание, инстинкт самосохранения в чистом виде, почти тонкое и изощренное искусство – она действует, как умелый охотник, ясно осознавая, что любая секунда промедления может стать фатальной, и тогда уже ты сам превратишься в жертву. Эбигейл, возможно, и привыкла изображать, играть в эту самую жертву, но уж точно никогда не стремилась быть ею на самом деле. По крайней мере, не в полном смысле этого слова.

В подвале тихо. Тихо настолько, что поначалу звенит в ушах от этой тишины – вокруг только лишь чистый белый шум, давящий на перепонки. Но, как из темноты постепенно проступают неясные очертания предметов, так и среди этой тишины с каждой секундой проявляются малейшие звуки, цепляющие слух.

Тишина – и едва слышный шорох шагов резонирует от стен.
Тишина – и где-то наверху капает кран на кухне.
Тишина. И собственное дыхание на какой-то краткий миг кажется оглушительно громким.

Эбигейл не ощущает в себе ни малейшего шевеления липкого вязкого страха, когда смотрит долгим немигающим взглядом на труп, не в силах разорвать зрительный контакт с мертвыми глазами. Только лишь какое-то смутное и навязчивое чувство дежавю – все это уже когда-то было, воспоминания все еще свежи и вряд ли когда-нибудь станут мутными и блеклыми. Они всякий раз расцветают яркими красками где-то на задворках сознания, мелькают на периферии, заставляя нервно передергивать плечами в тщетной попытке отделаться от этого наваждения. Но едва ли это у нее получается.
Беверли Катц – так раньше звали то, что теперь лежит на столе. В голове у Эбигейл вдруг проскальзывает мысль о том, что нужно иметь до крайности атрофированное чувство самосохранения, чтобы вот так просто вломиться в дом доктора Лектера, человека, которого, судя по всему, та считала виновным в ужасных преступлениях. Она действительно думала, что сможет выбраться отсюда живой? Что сможет бесследно испариться, не оставив никаких подозрений? Что все будет вот так просто?

Вопросы сталкиваются друг с другом, завихряются в голове.
А в ответ звенит, трезвонит, надрывается тишина.

Эбигейл в это время пытается отыскать у себя зачатки хоть каких-то эмоций, хоть что-то – но она глядит в это застывшее лицо, смотрит в эти пустые глаза, а внутри ворочается пустота. Такой же белый шум, что мягко обволакивает со всех сторон. Ей казалось, что внутри нее шевельнется хоть что-то при виде мертвой Беверли Катц – была в этом уверенна. Но ничего не отзывается в ее сознании, не ворочается вязким тугим комком страха в животе.
Эбигейл краем глаза замечает движение где-то рядом, слышит тихие шаги, но не оборачивается – потому что и так знает, кому они принадлежат. Она все так же продолжает всматриваться почти невидящим взглядом прямо перед собой, будто бы о чем-то задумавшись, но спустя несколько секунд это оцепенение отступает, и Эбигейл с трудом подавляет в себе желание передернуть плечами – уж слишком бы этот жест походил на нервный. Нервничать абсолютно ни к чему, а тем более сейчас, в присутствии мертвой Беверли Катц. И вполне себе живого доктора Лектера.
– Значит, теперь нужно от нее избавиться, – не то вопрос, не то утверждение, что-то на грани того и другого – но все равно это звучит как-то бесцветно и стеклянно, будто бы вот-вот отзвук ее голоса разобьется о стены, разрушая тишину и заставляя ту распасться на атомы.
Ощущение дежавю с каждой секундой становится все более навязчивым, а отголоски прошлого, померкшие и стершиеся как будто бы снова дают о себе знать.
«Почтить каждую ее часть», – проносится в голове со скоростью света голосом ее мертвого отца, и Эбигейл кажется, что она почти слышит его голос над самым ухом. Что она почти может представить себя в той охотничьей хижине, в которой всегда пахло сыростью – но было в этом запахе еще что-то, что Эбигейл всегда силилась определить, но ей это так никогда и не удавалось.
– Почтить каждую ее часть, – добавляет она, только спустя пару секунд понимая, что произнесла это вслух, и, наконец, оборачивается, глядя на доктора Лектера.

Отредактировано Abigail Hobbs (26th Apr 2015 00:53:04)